Далеко на острове, где
русской державе
Вновь угрожал урок или
ущерб,
Стал появляться призрак
межавый,
Стаи пугая робких нерп.
Они устремлялись с
плачем прочь,
Белое пятно имея
наездником,
Меж тем как сверху слепо
ночь
Им освещала путь
отзвездником.
Синеокая дочь молокан,
Зорко-красные губки,
«Ишь, какой великан!» –
Молвив, пошла, поплыла в
душегубке.
Вон ладья и другая:
Японцы и Русь.
Знаменье битвы: грозя и
ругая,
Они подымают боя брусь.
Тогда летели друг к
другу лодки,
Пушки блестели, как
лучины.
Им не страшен голод
глотки
Бездной разверзнутой
пучины.
Рев волн был дальше,
глуше,
Ревели, летели над морем
олуши
Грузно, освещая темь и
белые,
Как бы вопрошая: вы
здесь что делая?
Тюлени взглядывали
глазами мужа,
Отца многочисленного
семейства.
И голос волн был ýже,
туже,
Точно застывший в
священнодействе.
Зеленое море, как нива
ракит,
Когда закат и сиз и сив.
Из моря плюется к небу
кит,
Без смысла темен и
красив.
Тогда суровые и гордые
глаза
Узнали близко призрак
смерти,
Когда увидели: победы
что лоза
В руках японцев и ею
вертят.
С коротким упорным
смешком –
«Возвратись, к
черноземному берегу чали,
Хочешь ли море перейти
пешком?» –
Японцы русскому кричали.
И воины, казалось, шли
ко дну,
Смерть принесла с собой
духи «Смородина».
Но они помнили ее одну –
Далекую русскую родину!
По-прежнему ветров
пищали,
В прах обращая громадные
глыбы.
Киты отдаленно пищали,
И пролетали летучие
рыбы.
Они походили на
старушек,
Завязанных глухим
платком,
Которых новый выстрел из
пушек
Заставит плакать – по
ком?
Но в этот миг сорвался,
как ядро,
Стоявший на брегу
пустынном всадник.
И вот, худое как ведро,
Пошел ко дну морей
посадник.
И русским выпал чести
жребий,
На дно морское шли
японцы.
«Иди, иди», – звал
голос рыбий.
Склонялось низко к морю
солнце.
Последний выстрел смерти
взором
На небе сумрачно
блеснул,
И кто на волнах был
сором,
Пошел ко дну, уснул.
И воины, умирая,
трепетали.
Они покорно принимали
жизни беды,
Но они знали, что они
тали
Грядущей русского
победы.
И всадник кверху взмыл,
исчез.
Его прочерчен путь к
закату,
Когда текло, струясь, с
небес
На море вечернее злато.
Меж тем на Знаменьи
Перед изваяньем –
создатель Трубецкой, –
Когда на отдых шел росам
иней,
Молниепутной окруженный
цкой,
Стоял наряд наружной
стражи.
По-прежнему блистал, как
зеркало, валун,
В себе отразив и
страхование от кражи
И взоры неги серебряные
лун.
Но памятник был пуст,
На нем в тот миг стоял
никто.
И голос вещий вылетел из
уст:
«Здесь дело с нечистью
свито!»
Когда из облаков вдруг
тяжко пал,
Копытами ударив звонко в
камень,
Тот, кто в могиле синей
закопал
Врага, грозившего
руками.
И ропот объял негодующий
народ,
И памятник вели в
участок,
Но он не раскрыл свой
гордый рот
И в лике скачущего зáстыл.
И, оттираясь жирно, в
сале,
Ему в участке приписали
На площадь оную
вернуться
И пребывать на ней и
впредь без гривы, дела, куцо.
От конного отобрали
медежа расписку,
Отмеченную такой-то
частью.
И конь по-прежнему
склоняет низко
Главу, зияющую пастью.
По-прежнему вздымает
медь
Памятник зеркальный и блестящий,
Ружье не перестает в
руках иметь
Воин отставной,
блюстящий.
Толпа беседует игриво.
Взором слабеющим взирает
часовой на них.
И кто-нибудь,
подсмеиваясь над гривой,
Советует позвать
портних.
И пленному на площади
вновь тесно и узко.
Толпа шевелится, как
зверя мех,
Беседуют по-французски,
Раздается острый смех.
1909-1910