Еще сильней горл медных
шум мер,
Его не каждому учесть,
И женщины, спеша на
тех, кто умер,
Суворовой женщин
делают честь.
Я вижу войско матерей,
Грудными выстрелы
младенцами,
Чума серчала матерей,
Монблан спеша
набросить вéнцами.
И некто третий
воскликнет «на нóж!»
В ухо и тем и этим
пехотам,
И тучи утробных
младенческих нош
Помчатся на битву, не
думая, кто там.
Последний любовник
прикажет вам: «Пли!»,
И бич глаз ударит по
верным рядам,
И каждая девушка
молвит: «Мы, девушки,
ползали
раньше, как тли,
Теперь же я мать, и
хлыстом материнства
в
лицо смерти я дам!»
И вещей жены
рукомойник над тазом,
И конницы с Волог,
Висел и Кам,
И пушек Мусóргский над
тайным приказом,
Все слилось и мчалось
к единым войскам.
О, повивальные бабки и
мамки
И мостовая из мертвых
«но-но»!
<Кишки> из
полков и <кашка> из <камки>,
Он и она в зазвеневшем
оно!
И жен степных из камня
баб грусть,
Что глыбой выросли
стыдливо,
Уж украшает знак за
храбрость,
Желтея тигром, рожью
жнива.
Я помню, как кто-то в
котле броненосца дыру
Починил своим телом,
без разговора и споро.
Жены, в руки детей! И
«на уру»!
На окопы смерти, на
окопы мора!
Младенцы, туда же, в
стан смерти!
Ведь броневые защиты
порвут темноглазые дети
в яслях скота!
Пусть крутится слабо
на прежних вер Т
Дохнувшая воздухом
гибели та!
И каждая бросится,
вещая хохотом,
Вскочив на смерти
жеребца,
Вся в черном, услышав:
«На
помощь! Мне плохо там!» –
Сына или отца.
И люди спешно свои
души моют в прачешной
И, точно забор,
перекрашивают спешно совести лики,
Чтобы ноздрёй
сумасшествия некто прекрасновеликий,
Некто над ухом завыл:
«Теперь ты
ничего не значишь, эй!»
И самые умные, нацепив
воротнички,
Не знали, что дальше
делать с ними?
Встав на четвереньки,
повесить на сучки
Или прочитать на них
обещанное имя?
1915