Чао плескала по слуху чашами из
самого чистого звука, точно он вылетел из горлышка шелковой славки,
выщебетанный ею, этим зрительным храмом облачно-каменной громады черного
солнца, отчего и солнце <становится> светлее серо-серебристого оперения
черноглазой птички.
Чао
плескала мотыльками и бабочками – этими умными кражами у неба его красок
заката, его тепла, огня и золы, выставленными на <крыльях>, – и даже
продавала напиток мотыльков семьям подруг, толпе корявых и толстых, нежных и
тонких ушей.
Чао
порхала крыльями моря мотыльков – самых разных, каких мы видим от рождения до
смерти, – по ушам людей и, как козочка, бродила копытцами одежд бабочки по
траве изумленных взглядов.
Чао
часто смотрит на открытое письмо с древним самураем в бронзе из чешуи: его
высокомерные брови, падающие вниз на переносицу, как крылья морского орла,
летящего с Фузиямы на рассвете солнца и озаряющего рыбаков, пустынный берег и
сеть клекотом вершин.
– Я
та же, какой была при Гайавате, и Ману, и Фу-си и я, верное зеркало, отбрасываю
луч солнца под певучим углом в зеркала череп<ов>. И вот я снова
черноглазое зеркало между солнцем и человеком на страже чистоты чисел. Я вижу
сейчас глаз Гайаваты. Узнал ли ты меня, о человек?
– Звучобны
звукотные дали, зой, зой, знарь: зов званного зира.
Из-за
густых кустарников леса выходил с копной взъерошенных волос, как утесы Пьяного
Бора, Вася Каменский и долго, испуганно не понимая, смотрел на нее. «Может
быть, это звездочка лепечет?» Потом засмеялся, понял и начал щебетать, как
славка черноголовая [аристократка сосновых вершин]. И они щебетали вместе,
состязаясь в коленах, и Вася написал: «Песнияти, песниянно, окаянно, окаян».
Потом
Вася долго ухмылялся, узнавая в загадочно <расположенных хвое и мху> лицо
товарища и говоря: «Так вот как!» – радуясь прекрасной радости.
– Так
у меня глаз Гайаваты да славки? – повторил <Вася> – [И он спустился
сейчас с облаков?] Долго он там скитался, бедняга! Небось, радуется во мне, как
канарейка в клетке. Наверное, проголодался. Чем же он питался там – букашками и
муравьями? Небось, голодный. Что ж, накормим Гайавату. Будем питаться зрелищем
девушки. Ведь ты только подумай, это не шутка триста лет носиться по небу между
бурями, и какие грозы бывали, прямо страх берет, едва подумаешь. Если он думал
отдохнуть на какой-нибудь птице, то птицы отгоняли его и били клювом.
Так
значит он прямо из тех собраний индейцев в красных и синих орлиных перьях, с
высокими луками, собиравшихся у костра и, сев величаво, предлага<вших>
трубку самому солнцу – потому что мудрецы знали, что если часть бывает меньше
целого, то часто целое меньше части…
Чао
разносила по ушам, то корявым, как старухи, то невинным, как девушки,
<звуки> своего имени и позволяла пить немного влаги из моря мотыльков с
голубыми крыльями и узором малиновых угольков. Кража бабочкой вечернего заката,
<она давала> испить сладкой влаги, освежающей уста смертного.
<1915>