Земные стары сны.
Хохочут барышни.
Густой и белый
Достоевский,
Мужик замученный и
робкий,
Он понял всё – и он и
Невский
Дрожат в полночной
мышеловке.
Людские корявые лики,
Несутся толповкой,
Струятся сибирской
рекой.
Вот улица, суд и улики,
В ней первые люди
столики
И машет праотец рукой.
Заводов измученный бог,
В терновнике дыма и
сосен,
И сизые очи заоблачных ног,
На лбу его сотни дорог –
дороги тревог.
Чу! вывеска: гробов
продажа!
Пляс столетий,
Лютня звезд,
Поцелуев мертвых нети.
Вы птенцы единых гнезд,
Радость трупов, взоров
клети,
Полог мертвый и
сквозной.
И белый житель лесной
пущи,
Одно звено шпица.
Одно звено векоцепи,
Слепца-кобзаря лицо.
Я был одет темно и
строго,
Как приказал времен
разрез, –
След мудрости портного
На непокорный лоскут
лез.
Страницей северного льда
Воротнички стояли прямо,
Белели снегом и зимой.
Век поединка биржи хама
Вдоль плеч соперничества
с тьмой.
И черный шлем веселой
нитью
Соединялся с шелковой
петлицей,
Чтоб ветер строгий не
сорвал
И не увлек в кипящий
вал.
<…>
Сердечный холод льда.
Широт спокойной земной
оси,
Как управляющий города,
Спокойно задавал
вопросы.
Кто, где в плаще прошел,
когда?
Уже ушел, ушел туда…
Что я, кусок спокойный
льда,
Тебе, о знойная нужда?
<3ачем> в броне
смертей и гроба
Стою на страже
деньгороба,
Кольчугой мрака защищен
От тех ресниц, чьи
взгляды стон?
Могилы шелковые стены,
Кто злато солнца в
полной тьме пел
Свирелью гордою, трудом,
Тому от кар бросает
пепел,
Однажды сотканный со
льдом.
Земные лики одинаковы:
И если в хижине слез
каменных
Блестящим синим небом
ран<енный>
Твой облик смуглый и
заплаканный
Сойдет с стены красивою
цыганкой,
Пройдешь богиней
самозванкой,
Ты не заметишь, убегая,
Что Божья Матерь шла
нагая,
По граду нищему шагая.
Прошла, как тень времен
старинных,
Когда, бурля, потоки сел
В окраске крови, зелени
и зорь
Несли к ней зерна, мед и
хворь.
И каждая молвит: «Ты
хочешь жить… На!»
За то, что дика и
беззащитна…
Проклятый призрак, ночь.
И в шлеме круглом, но
босой
Парник шел. Куда он шел?
Куда спешил
В ночь темной осени туманов
Петербурга?
Его спросил я; он повел
плечом
И скрылся между
закоптелых срубов.
Других жильцов моей
светлицы
Давно уж спета песнь.
И сжаты в прутьях
мышеловок лица,
И каждый чем-то, как
птица, слеп.
Два-три пятна семейной
светописи,
Угар мещанской обстановки.
Сухая веточка в петлице
На память о суровой
ночи.
Явилось дерево, не
дерево, а ворожея,
Когда листами осени
чернея,
Дверь серую немного
отворило,
Плывет, как вольное
ветрило.
Пришло, как письмо иль
суровое поверье
Дороги – дерево рабочего
предместья.
Пришло оно, как роковое
известье.
Личиной лживою
наскучило,
Рукою, скрюченной
проклятьем.
За что? за что ты его
мучило,
Законодателя объятья?..
Оно шагнуло, дрогнуло и
стало,
Порой Кшесинская и ужас,
И поклонилось шагом
мотылька
И каждым трепетало лоскутом.
Как будто бога очи
черные,
Дикарский разум полоня,
Виденьем подошло в
падучей
И каждый лист
<его> сухой
Трепещет, точно мертвой
девы поцелуй.
Оно дрожит, проходит,
струясь.
Пришло и дышит:
«Ты», – кивая.
Кто это? – дерево?
волшебница живая?
1917