Небозобый гуллит, воркует голубь.
У
дальних качелей, как вечер, морщинится, струится платье.
Даокий
проходит по полю у тополя юноша.
Ноги,
как дни и ночь суток, меняют свое положение.
Вечер
вспыхнул; без ночи возникли утра поднятых рук. Его ресницы – как время зимы, из
которой вынуты все дни, и остались одни длинные ночи – черные.
Остались
шелковые дремлющие ночи.
Ожиданиевласа,
одетая в вечернее, девушка.
И
желаниегривые комони бродят по полю, срывают одинокие цветы.
Неделей
туго завитая коса девушки – дни недели.
Рука
согнута, как жизнь свадьбой, в руке – цветок.
Никнет,
грузнет струистый вечер. Не надо ничего, кроме цветка – сон-травы. Крыльями
птиц разметались части платья даокого юноши.
Он
рассветогруден. Его кафтан, как время, и пуговицы, как ясные дни осени.
В
руке ник платок-забвение.
Зачем,
как воины, обступили-прикрыли рассвет умирающий – вороны?
Впрочем,
горнишн<а>я принесла настойчиво зовущей госпоже морель.
<1907>