1
Ок!
Ок!
Это горный пророк;
Как дыханье китов, из щелей толпы
Вылетают их стоны и ярости крики.
Яростным буйволом пронесся священник цветов,
В овчине суровой, голые руки, голые ноги.
Горный пастух его бы сочел за своего.
Дикий буйвол ему бы промолвил: мой брат.
Он, божий ветер, вдруг налетел, прилетел
В людные улицы, с гор снеговых,
Дикий священник цветов,
Белой пушинкой зачем-то грозя.
Чох пуль! Чох шай! Стал нестерпимым прибой!
Слишком поднялся потоп торга и рынка.
Черные волосы падали буйно, как водопад,
На темные руки пророка.
Грудь золотого загара, золотая, как желудь,
Ноги босые.
Листвой золотою овчина торчала
Шубой шиврат-навыворот.
Божественно темное дикое око.
Десятками лет никем не покошены,
Волосы падали черной рекой на плечо,
На темный рот.
Конский хвост не стыдился бы их толщины.
Черное сено ночных вдохновений,
Стога полночей звездных,
Черной пшеницы стога
Птичьих полетов пути с дальних гор снеговых, пали на голые
плечи.
Горы денег сильнее пушинка его.
И в руках его белый пух, перо лебедя,
Лебедем ночи потерян,
Когда он летел высоко над миром,
Над горой и долиной.
Бык чугунный на посох уселся пророка.
А на палке его стоял вол ночной,
А в глазах его огонь солнечный.
Ок! Ок! Как дыханье кита,
Из ноздрей толпы вылетали их дикие крики.
Это пророки сбежалися с гор,
Это предтечи
Сбежалися с гор.
2
Ок!
Ок!
Это пророки
Сбежалися с снежных гор,
Сбежалися с гор
Встречать чадо
Хлебникова,
Ему радуясь!
«Саул, адам
Веры севера.
Саул тебе
За твою звезду, –
Чох пророков тебе
Пело славу».
Очáна-мочáна – все хорошо.
«Наш!» – сказали священники гор.
«Наш!» – запели цветы!
– Золотые чернила
На скатерть зеленую
Весной неловкою пролиты.
«Наш!» – запели дубровы и рощи,
Золотой набат, весны колокольня,
Сотнями глаз в небе зелени,
Зорких солнышек,
Ветвей благовест.
«Нет» – говорили ночей облака,
«Нет» – прохрипели вороны моря,
Оком зеленые, клювом железные,
Неводом строгим
К утренней тоне спеша на восток,
Сетки мотнею
Месяц поймав.
Только «Мой» не сказала
Дева Ирана,
Только «Мой» не сказала она.
Через забрало тускло смотрела,
В черном шелку стоя поодаль.
3
Полетом разбойничьим
Белые крылья сломав,
Я с окровавленным мозгом
С высот соколов
Упал к белым снегам
И алым садам,
Терновников розгам, себя уколов.
И горным богам пещеры морской
Я крикнул:
«Спасите, спасите, товарищи… Други, спасите,
Детских игор ровесники, боги морей!»
И ресницей усталою гасил голубого пожарища мучений
застенки,
Закрыт простыней искалеченных крыл, раньше – лебедя.
Горы, белые горы.
«Курск» гулко шел к вам.
Кружевом нежным и шелковым,
Море кружева пеною соткано.
Синее небо.
У старого волка морского
Книга лежала Крапоткина
«Завоевание хлеба».
В прошлом столетьи
Искали огня закурить.
Может, найдется поближе
И ярче огонь
Трубку морскую раздуть?
Глазами целуя меня,
Я – покорение неба, –
Моря и моря
Синеют без меры.
Алые сады – моя кровь,
Белые горы – крылья.
– Садись, Гуль-мулла,
Давай перевезу.
4
И в звездной охоте
Я звездный скакун.
Я – Разин напротив.
Я – Разин навыворот.
(Сетуй, утес.
Утро чорту).
Плыл я на «Курске» судьбе поперек.
Он грабил и жег, а я слова божок.
Пароход ветросек
Шел через залива рот.
Разин деву
В воде утопил.
(Косо лети же, житель осок.
Братва,
Могота батогом).
Что сделаю я? Наоборот? Спасу!
Увидим. Время не любит удил.
И до поры не откроет свой рот.
В пещерах гор
Нет никого?
Живут боги?
Я читал в какой-то сказке,
Что в пещерах живут боги
И как синенькие глазки,
Мотыльки им кроют ноги.
Через Крапоткина в прошлом,
За охоту за пошлым
Судьбы ласкают меня
После опалы
И снова трепещут крылом
За плечами.
5
«Мы, обветренные Каспием,
Великаны алокожие,
За свободу в этот час поем,
Славя волю и безбожие.
Пусть замолкнет тот, кто нанят,
Чья присяга морю лжива,
И морская песня грянет,
На устах молчит нажива».
Ветер, ну?
6
Пастух очей стоит поодаль.
Белые очи богов по небу плыли!
Пила белых гор. Пела моряна.
Землею напета пластина.
Глаза казни
Гонит ветер овцами гор
По выгону мира,
Над кремневой равниной овцами гор,
Темных гор, пастись в городах.
Пастух людских пыток поодаль стоит.
Снежные мысли,
Белые речки.
Снежные думы
Каменного мозга.
Синего лба круч кремневласых неясные очи.
Пытки за снежною веткой шиповника.
Ветер – пастух божьих очей.
Гурриэт-эль-Айн,
Тахирэ, сама
Затянула на себе концы веревок,
Спросив палачей, повернув голову:
«Больше ничего?»
– «Вожжи и олово
В грудь жениху!».
Это ее мертвое тело – снежные горы.
Темные ноздри гор
Жадно втягивают
Запах Разина,
Ветер с моря.
Я еду.
Ветер пыток.
7
Смелее, не робь.
Золотые чирикают птицы
На колосе золота.
Зеленые улицы каменных зданий.
Полк узеньких улиц.
Я исхлестан камнями!
Булыжные плети
Исхлестали глаза степных дикарей!
Голову закрой обеими руками.
Тише. Пощады небо не даст!
Пулей пытливых взглядов проулков
Тысячи раз я пророгожен.
Высекли плечи
Булыжные плети!
Лишь башня из синих камней, ты березой на темном мосту
Смотрела Богоматерью и перевязывала раны.
Серые стены стегали.
8
Вечерний рынок.
«Вароньи яйца!».
«Один – один шай, один – один шай!».
«Лёви! Лови!».
Кудри роскоши синей,
Дикие болота царевичи,
Синие негою,
Золото масла крышей покрыли,
Чтобы в ней жили
Глаз воробьи
Для ласточек щебечущих глаз
(Масла коровьего вымени белых небес, снега и инея).
Костры. Огни в глиняных плошках.
Мертвая голова быка у стены.
Быка несут на палках,
Полчаса назад еще живого.
Дикие тени ночей.
Напитки в кувшинах ледяные.
В шалях воины.
Лотки со льдом, бобы и жмыхи,
И залежи кувшинов голубых
Как камнеломни синевы,
Чей камень полон синевы.
Здесь свалка неба голубого.
Слышу «Дубинушку» в пении неба.
Иль бурлаки небо волочат на землю?
Зеленые куры, красных яиц скорлупа.
И в полушариях черных
Блистает глазами толпа, как черепа,
В четки стуча.
9
Лесов рукопашная.
Шубы настежь,
Овчины зеленые.
Падают боги камней
Игрою размеров.
Из улицы темной: «Русски не знаем.
Зидарастуй, табарича».
Дети пекут улыбки больших глаз
В жаровнях темных ресниц
И со смехом дают случайным прохожим.
Калека-мальчик руки-нити
Тянул к прохожим по-паучьи у мечети.
Вином запечатанным
С белой головкой над черным стеклом
Жены черные шли.
Кто отпечатает
Лениво?
Я кресало для огнива
Животно-испуганных глаз, глупо прелестных
Черною прелестью
Под покрывалом,
От страха спасителем.
Смертельной чахотки,
Белой чахотки
Забрало белеет у черных теней!
Белые прутья на черные тени спускались – смерти решетка,
Белой окошка черной темницы решеткой
Женщин идущих.
Тише. Востока святая святых!
10
Полночь. Решт. «Рыжие» прыжками кошек
И двойками зеленых кладбищенских глаз скачут в садах,
Дразнят собак.
Гау, гау! га-га! га-га! –
Те отвечали лениво.
Перекличка лесных лис и собак
В садах заснувшего города.
Души мертвых в садах молитв правоверных.
Это чорта сыны прыгали в садах.
На голые шары черепов, бритые головы
С черным хохлом где-то сбоку (дыма черное облако)
Весь вечер смотрели мы.
Прокаженные жены, подняв покрывало,
Звали людей: «Приди, отдохни!
Усни на груди у меня».
11
Тиран без Тэ.
«Рейс тумам донья».
Али
В Председатели шара земного
Посвящается за стаканом джи-джи.
Страна, где все люди Адамы,
Корни наружу небесного рая!
Где деньги – «пуль»
И в горном ущельи
Над водопадом гремучим
В белом белье ходят ханы
Тянуть лососей
Длинною сеткою на шесте.
И всё на «ша»: «шах», «шай», «шира».
Где молчаливому месяцу
Дано самое звонкое имя –
Ай, –
В этой стране я!
12
Весна морю дает
Ожерелье из мертвых сомов,
Трупами устлан весь берег.
Собакам, провидцам, пророкам
И мне
Морем предложен обед
Рыбы уснувшей
На скатерти берега.
Роскошь какая!
Будь человек! не стыдись! отдыхай, почивай!
Кроме моря здесь нет никого.
Море, ты слишком велико,
Чтобы ждать, чтобы я целовал тебе ручку.
Никому не нужно мое спасибо.
Купаюсь: целую морскую волну,
Море не пахнет ручкой барыни.
Три мешочка икры
Я нашел и испек,
И сыт!
Вороны – каркая – в небо!
«Упокой, Господи» и «Вечную память»
Пело море
Тухлым собакам.
В этой стране
Алых чернил взаймы у крови, дружеский долг,
Время берет около Троицы,
Когда алым пухом
Алеют леса недотроги,
Зеленой ресницей широкие.
Не терпится дереву, хочется быть мне
Зеленым знаменем пророка.
Но пятна кровавые
Троицы еще не засохли.
Перья зеленые лебедя стаей плавают по воздуху,
Ветки ее,
И золотые чернила весны
В закат опрокинуты, в немилости.
И малиновый лес
Сменяет зеленый.
В этой стране собаки не лают,
Если ночью ногою наступишь на них,
Кротки и тихи
Большие собаки.
И цыпленок, раньше чем уснуть в руке гнезда,
Бегает по нему
И ловит, полный охотничьей жажды,
Мошек и комаров.
Тебе люди шелка не дадут,
О пророк, и дереву – знаменем быть.
Пальцы кровавые лета запечатлены на зеленых листах,
Когда недотрогу неженку-розу беру знаменем.
13
Сегодня я в гостях у моря.
Скатерть широка песчаная.
Собака поодаль.
Ищем. Грызем.
Смотрим друг на друга.
Обедал икрою и мелкой рыбешкой.
Хорошо! Хуже в гостях у людей!
Из-за забора «урус дервиш, дервиш урус»
Десятки раз крикнул мне мальчик.
14
Косматый лев с глазами вашего знакомого
Кривым мечом
Кому-то угрожал, заката сторож, покоя часовой,
И солнце перезревшей девой
(Любит варенье)
Сладко закатилось на львиное плечо
Среди зеленых изразцов,
Среди зеленых изразцов!
15
Халхал.
Хан в чистом белье
Нюхал алый цветок, сладко втягивая в ноздри запах цветка,
Ноздри раздув, сладко вдыхал запах цветка,
Темной рукой за ветку держа,
Жадно глазами даль созерцая.
«Русски не знай, плёхо.
Шалтай-балтай не надо, зачем? плёхо!
Учитель, давай, –
Столько пальцев и столько (50 лет), –
Азия русская.
Россия первая, учитель, харяшо.
Толстой большой человек, да, да, русский дервиш.
А! Зардешт, а! харяшо!».
И сагиб, пьянея, алый нюхал цветок,
Белый и босой,
И смотрел на синие дальние горы.
Каменное зеркало гор.
Я на горах.
Зеркало моря находится
По ту сторону.
Отсюда Волге наперекор
Текут реки в те же просторы морей.
Воли запасы черпать где ведро?
Здесь среди гор
Человек сознает, что зазнался.
Скакала, шумела река, стекленясь волосами.
Буханки камней.
Росли лопухи в рост человека.
Струны размеров камней –
Кто играл в эти струны?
Крыльцо перед горами в коврах и горах винтовок.
Выше предков могилы.
А рядом пятку чесали сыну его.
Он хохотал,
Стараясь ногою попасть слугам в лицо.
Тоже он был в одном белье.
По саду ханы ходят беспечно в белье
Или копают заступом мирно
Огород капусты.
«Беботеу вевять» –
Славка запела.
16
Булыжники собраны в круг.
Гладка, как скатерть, долина.
Выметен начисто пол ущелья.
Из глазу не надо соринки.
Деревья в середке булыжных венков.
Черепами людей белеют дома.
Хворост на палках.
Там чай-хане пустыни.
Черные вишни-соблазны на удочке тянут голодных глаза.
Армянские дети пугливы.
Сотнями сказочных лбов
Клубятся, пузырятся в борьбе за дорогу
Корни смоковницы
(Я на них спал),
Тоской матерей
Тянутся к детям
Пуповиной, протянутой от веток к корням,
И в землю уходят.
Плетусь, ученье мое давит мне плечи.
Проповедь немая, нет учеников.
Громадным дуплом, пузатым грибом,
Брюхом широким
Настежь открыта счетоводная книга столетий.
Ствол (шире коня поперек), пузырясь,
Подымал над собой тучу зеленую листьев и веток,
Зеленую шапку,
Градом ветвей стекая к корням,
С ними сливаясь в узлы
Ячеями сети огромной.
Ливень дерева сверху, дождь дерева пролился
В корни и землю, внедряясь в подземную плоть.
Ячейками сети срастались глухою петлею,
И листья, певцы того, что нет,
Младшие ветви и старшие,
И юношей толпы – матери держат старые руки.
Чертеж? или дерево?
Сливаясь с корнями, дерево капало вниз и текло древесною
влагой,
Ручьями
В медленном ливне столетий.
Ствол пучится брюхом, где спрячутся трое,
Долине дает второе, зеленое небо.
Здесь я спал изнемогший.
Белые кони паслися на лужайке оседланны
(Лебеди снега и спеси).
«Ты наше дитю! вот тебе ужин, ешь и садись!» –
Мне крикнул военный, с русской службы бежавший.
Чай, вишни и рис.
Целых два дня я питался лесной ежевикой,
Ей одолжив желудок Председателя Земного Шара
(Мариенгоф и Есенин).
«Пуль» в эти дни не имел, шел пеший.
«Беботеу вевять» славка поет!
17
Чудищ видений ночных черные призраки,
Черные львы.
Плясунья, шалунья вскочила на дерево,
Стоит на носке, другую, в колене согнув, занесла над
головой;
И согнута в локте рука.
Кружев черен наряд.
Сколько призраков!
Длинная игла дикообраза блестит в лучах Ая.
Ниткой перо примотаю и стану писать новые песни.
Очень устал. Со мною винтовка и рукописи.
Лает лиса за кустами.
Где развилок дорог поперечных, живою былиной
Лег на самой середке дороги, по-богатырски руки раскинул.
Не ночлег, а живая былина Онеги.
Звезды смотрят в душу с черного неба.
Ружье и немного колосьев – подушка усталому.
Сразу заснул. Проснулся, смотрю, кругом надо мною
На корточках дюжина воинов.
Курят, молчат, размышляют. «По-русски не знай».
Что-то думают.
Покрытые роскошью будущих выстрелов
За плечами винтовки,
Груди в широкой броне из зарядов.
«Пойдем». Повели. Накормили, дали курить голодному рту.
И чудо – утром вернули ружье. Отпустили.
Ломоть сыра давал мне кардаш,
Жалко смотря на меня.
18
– Садись, Гуль-мулла. –
Черный горячий кипяток брызнул мне в лицо?
Черной воды? – Нет, – посмотрел Али-Магомет,
засмеялся.
– Я знаю, ты кто.
– Кто?
– Гуль-мулла.
– Священник цветов?
– Да-да-да.
Смеется, гребет.
Мы несемся в зеркальном заливе
Около тучи снастей и узорных чудовищ с телом железным,
С надписями «Троцкий» и «Роза Люксембург».
19
– Лодка есть.
Товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем!
Денег нет? Ничего.
Так повезем! Садись! –
Наперебой говорили киржимы.
Я сажусь к старику. Он добродушен и красен, о Турции часто
поет.
Весла шумят. Баклан полетел.
Из Энзели мы едем в Казьян.
Я счастье даю? Почему так охотно возят меня?
Нету почетнее в Персии
Быть Гуль-муллой,
Казначеем чернил золотых у весны
В первый день месяца Ай
Крикнуть, балуя: «Ай!»
Бледному месяцу Ай,
Справа увидев,
Лету крови своей отпустить,
А весне золотых волос.
Я каждый день лежу на песке,
Засыпая на нем.
1921 <вторая
половина>